Побег авторитета [сборник] - Валерий Карышев

На следующий день меня ждала неприятность. В камеру к нам заехал еще один здоровяк, по кличке Сугроб. Он уже был здесь неоднократно, сразу вычислил, кто старший, кто смотрящий, моментально списался с кем-то. Целый день он только и засылал малявы.

Видно было, что он тут был раз пятый или шестой. Да и сроков у него была парочка — я понял это по колоколам, которые были вытатуированы на его груди.

Сугроб старался говорить только по-блатному, на криминальном сленге. Но самое страшное случилось позже. Вечером я понял, что Сугроб — из бригады центральной группировки, работал рядом с Громом и Бароном. Мне стало не по себе. Ну, все, думаю, вот и третье испытание! Мало мне этих бугаев из пресс-хаты, Хобота из карцера, так теперь Сугроб какой-то попался… Клички-то какие неприятные — Хобот, Сугроб… Сейчас он меня расшифрует, и всей камерой задавят! Получат какую-нибудь одобрительную маляву от воров — и приговор обеспечен!

Сугроб вел себя надменно. В первый же день, как он заехал, он «поставил» себя — вошел по-блатному, затем у дежурного шныря, который мыл камеру, выхватил тряпку, вымыл камеру своими руками чисто-пречисто, отжал и сказал:

— Вот чтобы каждый день был такой порядок, падла! Понял меня?

Шнырь испуганно закивал головой. После этого Сугроб больше никогда к тряпке не прикасался. Но зато сразу установил свой авторитет — тюремный, который был всегда непоколебим.

В беседе, в разговоре Сугроб никогда особо много не говорил, а вставлял слово только тогда, когда нужно было сделать вывод или решить спор.

Сугроб целый день сидел и разговаривал о чем-то с пацаном-сокамерником. В основном они говорили о криминальном мире столицы. Сугроб очень много рассказывал о Громе, какой это был авторитетный человек, справедливейший вор, но горячий.

Я все время думал: неужели он не подозревает, что я сижу в этой камере, или, может быть, он просто придуряется. Черт его знает!

Однако через пару дней ситуация в камере накалилась. Кто-то принес газету, где было описано в подробностях убийство какого-то уголовного авторитета. Сугроб взял эту заметку, прочел внимательно и ни с того ни с сего начал рассказывать сокамерникам из числа блатняков подробности гибели Грома.

— Точно такая же ситуация была! Точно, это те же самые махновцы, беспредельщики его завалили! — сказал Сугроб. — И почерк тот же, как у Грома и у Барона!

— А кто их завалил? — поинтересовался один из сокамерников.

И тут Сугроб произносит название нашей группировки! И, бросив взгляд на меня, как бы между прочим, сказал:

— Вот такие, как Олег, пацаны по внешнему виду. Вроде они не блатные, не синие, не при делах — ну махновцы, одним словом! Слышь, землячок, а ты, кстати, откуда будешь? — повернулся ко мне Сугроб.

Мне стало не по себе. Сердце опять сильно забилось. Что мне сказать? Что я из Москвы? Да меня расшифруют в три минуты! Какой город мне назвать?

— Из Брянска, — произнес я. Почему я назвал именно этот город, не знаю…

— Из Брянска? А где такой? — поинтересовался Сугроб.

— Да это там, к Украине ближе, — махнул я рукой.

— Никого не знаю в Брянске, никогда там не был. А что, там у вас люди серьезные есть? Кого из воров знаешь? Или из авторитетов?

— Да я так, коммерсант, никого не знаю…

— А, ясно — лох, — презрительно взглянув на меня, сказал Сугроб.

Законы камеры

Квадратная камера выглядела унылой и мрачной. Узенькое зарешеченное окно позволяло рассмотреть лишь микроскопический лоскуток веселого апрельского неба над тюрьмой. Латунный кран умывальника справа от входа отбрасывал озорные солнечные зайчики в темный угол, на матовую белизну унитаза-параши, и блик этот здесь, в замкнутом пространстве камеры, так некстати напоминал о прежней жизни, оставшейся по ту сторону решеток.

На длинных, отполированных тысячами человеческих тел скамьях, намертво прикрепленных к полу, на скрипучих двухъярусных шконках сидели человек двадцать — двадцать пять. Испуганные лица, скованные движения, потухшие взгляды большинства свидетельствовали, что люди эти впервые перешагнули порог камеры следственного изолятора.

Впрочем, это была еще не настоящая тюремная камера. «Сборка» — так называется помещение, где новоприбывшие проходят карантин, — пристанище временное. Еще пять, шесть, максимум семь дней — и обитателей сборки разбросают по постоянным бутырским хатам — камерам. Вот там-то и начнется настоящая тюрьма…

На нижней шконке у зарешеченного окна сидели двое. Первый — щуплый молодой человек лет двадцати, интеллигентного вида, со следами очков на переносице, напряженно слушал второго — невысокого, кряжистого малого с сизой металлической фиксой во рту. Плавные расчетливые движения, быстрый, точно фотографирующий взгляд, заостренные концы ушей, придающие их обладателю сходство с эдаким кинематографическим Мефистофелем. Бутырский Мефистофель держался раскованно, с чувством явного превосходства — судя по многочисленным татуировкам-перстням на фалангах пальцев, эта ходка была у него далеко не первой.

Непонятно, почему из всей массы арестантов фиксатый выхватил именно этого, самого серого и невзрачного. Но, судя по интонациям, вроде бы хотел принять участие в его дальнейшей судьбе.

— Так за что закрыли-то тебя? — вновь спросил он.

Щуплый с трудом подавил тяжелый вздох.

— Да магнитолу с машины снял…

— Ага, музыку любишь?

— Да так… — неопределенно поморщился молодой человек. — Мать-пенсионерка третий месяц ни копейки не получает, да и девушка у меня… Сам понимаешь, и в кафешку сходить хочется, и на дискач…

— Зовут-то тебя как?

— Сашей зовут… А фамилия моя Лазуткин, — непонятно почему добавил щуплый.

— Понятно, Сашок, — обладатель татуировок-перстней поджал губы. — Первоход, значит?

— Что? — не понял собеседник.

— Ну, в первый раз на СИЗО заехал?

— В ментовку в прошлом году попал, в обезьянник… В ресторане день рождения справляли, какие-то чурбаны к моей Натахе пристали. Ну, мне с другом и пришлось заступиться. По три года условно получили…

Информация и о ментовском «обезьяннике», и об условном сроке не произвела на фиксатого никакого впечатления. Лениво скользнув взглядом по головам арестантов, сидевших на шконке напротив, он спросил неожиданно:

— Филки или «дурь» есть?

— Что есть? — Лазуткин непонятливо заморгал.

— Ну, деньги или наркота, — перевел собеседник, немного раздражаясь от такой непонятливости.

— Наркотиков нет, — ответил молодой человек и осекся. — А деньги…

Под стелькой кроссовок лежали четыре стотысячные купюры, которые Саше удалось пронести через первый, поверхностный шмон, но рассказывать об этом богатстве первому встречному, да еще здесь, на «сборке», было бы глупо и нерасчетливо.

Впрочем, фиксатый мгновенно оценил ситуацию:

— Так сколько у тебя там заныкано?

— Да есть там… немного, — уклончиво ответил Лазуткин.

— Слышь, пацан, я с самого начала въехал, кто ты есть: лох из лохов. На тебе это аршинными буквами нарисовано. Не в падлу, конечно… Но на хате тебя, первохода, за полчаса разденут-разуют и под шконки загонят. И должным еще останешься. Давай так: я тебе по-честному расскажу, как правильно себя вести, а ты мне по-честному дашь половину того, что с собой имеешь. Я тут по игре влетел, долг закрывать надо. Дело-то, конечно, твое, — выдержав небольшую паузу, продолжил говоривший, — решай сам, никто никого не неволит. Как говорится: колхоз — дело добровольное. Да — да, нет — нет. Только кажется мне, лучше лишиться половины, чем всего. Так что?

Александр задумался.

С одной стороны, ему совершенно не хотелось отдавать этому незнакомому человеку двести тысяч рублей, но с другой…

Первоход, конечно же, знал: тюремные законы — вовсе не те, по которым люди привыкли жить на воле. Тут, за толстыми стенами, за железными решетками, властвуют какие-то загадочные и страшные люди — авторитеты и воры в законе — о последних молодой человек знал лишь по книгам с лотков у входов метро да по фильмам вроде «Место встречи изменить нельзя» или «Холодное лето пятьдесят третьего». И могущества у таких людей ничуть не меньше, чем у тюремного персонала… А этот, с сизой металлической фиксой и загадочными перстнями-татуировками, судя по всему, давно уже искушен в подобных законах.

Лазуткин нагнулся и, опасливо оглянувшись по сторонам, принялся расшнуровывать обувь.

— Вот, двести…

Фиксатый повествовал тоном лектора общества «Знание», выступающего в провинциальном клубе. И уже спустя полчаса молодой арестант понимал значение слов «прописка», «подлянка», «хата с минусом», «крыса», «прессовка», «мусорская прокладка» и многих других. Знал и основные правила поведения на хате: не оправляться, когда кто-то ест, не поднимать ничего с пола, не подходить к «петухам», не заговаривать с ними, не присаживаться рядом, а тем более не прикасаться к их вещам.